Оглавление
| «ВОЙНА… БОЛЬНЕЕ НЕТУ БОЛИ…» | «ЖИВЁТ ОБЛИК РОДИНЫ С НАМИ…» |
| Здравствуй, старый дом мой! Кежмарь Земля моя Веточка рябины Жарки Речка юктола Смерть сосны О себе Церковь Ода Моим выпускникам Моя ангара Ангара Ангарский вальс Последний луч |
«ВОЙНА… БОЛЬНЕЕ НЕТУ БОЛИ…»
С каждым днем становятся все дальше от нас героические и трагические годы Великой Отечественной войны. Время неумолимо идет вперед, но вместе с тем оно не властно над памятью народа. Литература и искусство неизменно выступают, как хранители памяти поколений. Живая память о беспримерном народном подвиге – это произведения писателей, стихи поэтов, участников грозных событий Великой Отечественной войны.
Алексей Федорович Карнаухов – яркая личность, воин, учитель, поэт, человек с нестареющей душой, «человек трех эпох» – так называл он себя, один из тех, кто до конца испил чашу горести войны.
Воевал на Третьем Белорусском фронте артиллерийским разведчиком отдельного истребительного противотанкового дивизиона. Участвовал в освобождении Литвы, разгроме немецких войск в Восточной Пруссии, во взятии городов Гумбинен, Инстербург, Алленбург, штурме Кенигсберга.
О том, как воевал солдат-ангарец, свидетельствуют награды: ордена Красной Звезды и Отечественной войны первой степени, медали «За отвагу», «За взятие Кенигсберга». … Война долго не отпускала. Снова и снова переживал он бои и атаки, вспоминал боевых товарищей, большинство из которых не вернулось домой. Рождались стихи, которым суждено жить вечно:
«МОЁ ПОКОЛЕНИЕ»
«Детство босиком мчалось по стыни, юность умирала на войне.
Не пришлось побыть нам молодыми – сразу стали старше мы вдвойне.
Уходили весело, под гимном, возвращались без разбитых ног…
Сколько там ровесников погибло! Потому я нынче одинок».
«ТРИ СОЛДАТА»
«Опять сегодня что-то мне взгрустнулось, опять я вспоминаю о войне:
Далёкая простреленная юность с программой «Время» вновь пришла ко мне.
Она пришла в кирзухах, плащпалатке, след дымный на обветренных щеках .
Поникшая рука на автомате, и боль на обескровленных губах.
Рукав и бинт, набухшие от крови, и слабый стон над краткой тишиной …
Ушли на Запад из-под тёплой кровли нас три солдата из семьи одной:
Отец на фронте третьем Прибалтийском, на третьем Белорусском топал я.
А старший брат на третьем Украинском – на трёх фронтах сражается семья! Мой брат потел под солнцем Украины, отец в сырых снегах курляндских мёрз. Отец-солдат и два солдата-сына держали фронт в четыре тыщи вёрст.
Нам повезло: смогли мы возвратиться, в победном сорок пятом, в сентябре. Нам повезло. А брат всё по больницам, отец давно покоится в земле.
Два поколенья — спайка крепче стали, одна семья – бойцы на трёх фронтах . Но мы не только Родину спасали – мы шар земной держали на плечах.
Свою мы юность судим очень строго, но мы горды: сумели мир сберечь,
Пусть дети не услышат крик «Тревога!». В войне не гибнут! Вот об этом речь!»
«СТАЛИНГРАДЦАМ»
Ветеранам 277 дивизии
«Нет, я не воевал под Сталинградом, и дом я Павлова не защищал,
На улице не строил баррикады, и Паулюса в плен я там не брал.
Но здесь, на Волге – в городе-герое, здесь родилась дивизия моя!
Стояла насмерть в тяжкой обороне, теряя силы в уличных боях.
И треск, и свист, и крики, и стенанья, за взрывом взрыв, и грохот, как обвал.
Вода в реке кипела ледяная, клубилось небо, плавился металл.
Изранены, с безгласным криком в горле, оглохшие, зажатые в тисках,
Все вынесли, ударили, попёрли – но как была Победа далека!
Я влился в строй великих сталинградцев – Россия оставалась позади.
Но удалось мне рядом с ними драться и по Литве и Пруссии пройти.
Мы вместе в окруженье бедовали, делились мы последним табаком,
Одна у нас дорога фронтовая и общая победа над врагом.
Бываю я на встречах ветеранов, да, тех, последних, дружбой дорожу.
Идут они, герои Сталинграда, я вместе с ними строем прохожу.
Но с ними я не только лишь на встречах – я с ними и в далёкой стороне:
Дух сталинградцев ими не завещан, пока я жив он будет жить во мне».
«СОЛДАТАМ 1926 г. РОЖДЕНИЯ»
«Он – мой, воистину победный (местами в ком-то ещё жив),
Для битвы взявший меч последний, в бой с ходу брошенный призыв.
Из той же самой мы когорты Сибиряков. Мандат на фронт
Вручал нам год сорок четвёртый, а ордена – бессмертный год.
Домой, закончив битву наций, спустившись с нар госпиталей,
Мы возвращались в 19, а нам казалось – в 40 лет.
На то наглядная причина – приметы возраста войны:
И первая у рта морщина, и первый проблеск седины.
Бойцы двадцать шестого года попали в тот же переплёт,
Но им досталась всё же льгота: у павших не было сирот.
Последний шаг – и счёт погибшим, и здесь в рядах уже голо –
Их каждый день в поминки пишем. Как мне, немногим повезло…»
Но и моя глава поникла наедине с остатком дней –
Давно прочитанная книга на полке старенькой моей.
…Идут солдаты, аты-баты, нет-нет, а кто-то ткнётся в снег.
Кому заканчивать двадцатый, вживаться в двадцать первый век?
Не младшему, двадцать шестому? Никто не знает это сам.
Но всё равно мы по истоку – мы все из той войны десант».
«ВОЗВРАЩЕНИЕ»
«Шёл сорок пятый, вечный год, дул ветер, запад золотился.
Союзный гидросамолёт, снижаясь, на воду садился.
На берегу, где городьба, у самолётного причала,
Теснилась, двигалась толпа – нас, победителей, встречала.
Стояла мать в толпе. Платок не мог прикрыть её седины.
Катил под сердце холодок, и миг казался длинным-длинным.
Покачивался гидроплан. качалась маленькая лодка –
Рука сжималась добела на костыле моём неловком.
Скрипели вёсла, веселы, летел наш крик в ночные дали,
И берег мой навстречу плыл, и слёзы в горле закипали.
Стоял отец, и вдруг шагнул, пошёл, как полосою минной,
И на руках через волну понёс меня на берег мирный».
«УМИРАЛ СОЛДАТ»
«Умирал солдат В Пруссии Восточной у реки Шешуны, где полёг весь взвод.
Было ему тяжко, было ему тошно: он осколком мины ранен на чужой земле,
Как былинка в поле, умирал безвестно, а солдату было 18 лет.
В молодых очах свет погас лучистый, всё внутри солдата злая боль рвала,
По щеке солдатской, по щеке землистой, то ли капли пота, то ль слеза ползла.
Слышит шёпот он: «Мне врагом ты не был,
В твоих муках горьких нет моей вины.
Я – река не вражья, как земля и небо, я – противник вечный смерти и войны. Жаль, на свете ты очень мало пожил, но тебя, мой милый, не забуду я…,
Не умрёшь бесследно: твой солдатский подвиг
Будут помнить люди, Родина твоя».
И вздохнул солдат – вздрогнули медали, улыбнулся он в свой последний миг,
И его улыбку, и его страданья помнит мать-Россия и спасённый мир.»
«ЖЕНЩИНАМ ВОЙНЫ»
«Я помню женщину поры военной, не ту, что умирала на фронтах –
Была она совсем обыкновенной, с морщинами у скомканного рта.
Но не измерить подвиг небывалый! Её судьба печальна и светла:
Своим теплом весь мир обогревала, а как самой хотелось ей тепла!
Не вылезала всю войну из робы – не доставалось матери обнов,
В январские трескучие морозы валила лес среди глухих снегов.
… Огнём пылали бёдра и колени, на них плясало пламя от костра,
Слеза ползла, кипела на полене, и голос доносили ей ветра.
Стояла долго, глядя на дорогу, слепили слёзы, горькие, как дым –
Нет, не молилась, заклинала богом: вернись живым, калекой, но живым!
И только раз она заголосила, листок казённый с ужасом держа,
А рядом с ней молилось пол России, струной дрожала женская душа.
О, женщины войны! Вам не дарили ни золотые кольца, ни цветы,
Но вы казались в ватниках, без грима, богинями добра и красоты.
Вам, слабым, что давало силу? Вы молча свой тяжёлый крест несли…
Вы, жертвуя собой, спасли Россию, спасибо вам, поклон вам до земли!»
«ПЕСНЯ О ПОГИБШИХ»
«Фашисты бомбы в нас метали, из автоматов били зло,
А мы с тобой живы остались, нам, скажем прямо, повезло.
Победа дорого досталась: в крови, в пожарах, в дымной мгле,
О, сколько там друзей осталось, лежат на выжженной земле!
Одних мы там зарыли сами, а кто-то даже не зарыт.
Шаги их слушают ночами и плачут матери навзрыд.
Над ними тихо шепчут травы, над ними скорбно лес шумит,
Над ними пламя Вечной Славы, над ними Родина стоит!»
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
«То утро медленно вставало, тянулся долго полумрак,
И не спалось, и не дремалось от лёгких и нелёгких ран.
Всё то же в душном санвагоне: бинты, параши, гипс и вонь.
Мычит, бормочет, шепчет, стонет и разлетелась тишина:
К нам с криком радостным «Победа!» вбежал какой-то старшина.
Глаза у всех на нём скрестились – и опустел вмиг санвагон.
И неходячие спустились, повыползали на перрон.
Смеялись парни, обнимались, кричали бешено «Ур-ра!»
И лишь тяжёлые стонали, да тихо плакала сестра.
Немало песен было спето – хмелели люди без вина:
Шёл самый первый день Победы! Шёл самый первый день Победы!
Вот так закончилась война!»
«НАШ ПРАЗДНИК»
«Девятый май! Красив наш главный праздник,
Народу тьма, сверкают ордена,
Но капли слёз мужских смывают эти краски:
Живёт и ныне в нас далёкая война.
Помнишь, ночи и дни канонады, первый яростный бой,
Помнишь всех, кто шагал с нами рядом, не вернулся домой.
Мы шли сквозь ад, на лицах дым и пламя,
Нас звал набат навстречу всем смертям.
Громили мы фашизм и погибали сами:
К Победе путь мостят по крови и костям.
Снова видим мы жёлтые нивы, горизонт голубой
Боже мой, как мы были счастливы, что вернулись домой.
Всё меньше нас идёт с людским потоком,
Настанет час – последний упадёт,
Но слава наших дней принадлежит потомкам.
Она, как наш народ, вовеки не умрёт .
Так встречайте, друзья, День Победы каждой майской весной,
Чтоб война не убила рассветы, не пришла к нам домой».
«УХОДЯТ»
«Уходят опалённые войной, под звуки потрясающего Марша,
Ушёл, слился с Кремлёвскою стеной военных лет последний Маршал. Уходит поколение людей, как пращуры на поле Куликовом,
Сражавшиеся в наш победный день, кто – в рукопашной,
Кто – набатным словом. Спасатели Отечества, сыны
Спят непробудным сном под небом чистым,
Прислушайся: средь вечной тишины, услышишь, как вздыхают обелиски.
Как в море, погружается война в историю всемирную всё глубже,
И голоса её героев, имена звучат всё глуше, глуше, глуше…»
«ГОДЫ»
«Война, война… Больнее нету боли. Смерть тучей шла на села, города,
Кто кровью истекал на поле боя, её тот не забудет никогда.
Не раз лежал я там на поле минном, не раз я попадал под артналет.
И шел в атаку с возгласом единым: «За Родину! За Сталина! Вперед!»
Немало километров я протопал, как все недоедал, не досыпал,
Под огневые пушек и окопы пять тысяч тонн земли перекопал.
Скользила к морю огненная лава, еще пять дней и все: конец войне…
Прошитый вражьей пулей под Пилау, поплыл назад на танковой броне.
Единство наше враг в войну изведал: один за всех и все за одного!
На кумачовом знамени Победы есть капля крови сердца моего.
Бахвальство я с презрением отрину, но всё-таки сказать отрадно мне,
Что в самую опасную годину помог я обескровленной стране.
Прошла война. Зарубцевались раны. Заброшены в сарае костыли.
Но жив во мне, как там, на поле брани, тот запах гари, пота и земли…»
«РУБЦЫ»
Что говорить о седине – остаток дней пошёл на убыль,
А мы всё там, на той войне – она сжимает наши губы.
Как только вспомниться война, польётся песня фронтовая –
Сентиментальная волна к глазам прикрытым подступает.
«Лицом к лицу встречали смерть, солдатский путь овеян славой.
Прошли вы сквозь огонь и смерч – откуда в вас такая слабость?»
А вы взгляните на сердца, что там, под орденами бьются!
Они в бесчисленных рубцах, чуть тронь их – болью отзовутся.
И миг сражения ночного, и день нейтральной полосы,
Потеря друга фронтового – все это на сердце рубцы.
Стоим – на нас во все глаза. И наша «слабость» – на всю площадь,
Да разве дело тут в слезах? Рубцы болят и кровоточат.
И вы не ставьте нам в вину, не унижайте утешеньем,
Что мы, прошедшие войну, порой на людях слёз не держим».
«ЖИВИТЕ, ЛЮДИ!»
«В живых нас нет уже давно, о нас забыли вы, наверно.
Сидеть средь вас нам не дано – нас расстреляли в сорок первом.
Мы умирали на снегу, на тесных нарах медсанбатов,
Сгорев в концлагерях, в плену, не ликовали в сорок пятом.
Мы жить хотели, как и вы, детей растить хотели сами,
Мы, не познавшие любви, так и не ставшие отцами.
Мы в бой пошли в семнадцать лет, а в восемнадцать полегли мы
За вечный мир на всей земле, за счастье будущих любимых.
Живите вы, не зная войн, любите, радуйтесь, мечтайте,
Но, иногда, между собой о нас, погибших, вспоминайте».
ВОЙНА
«Вот опять испытанье на стойкость: Гитлер начал поход против нас –
Но ангарцы встречали достойно: кол воткнули стервятнику в пасть.
Он хотел наш народ уничтожить. Уничтожить Советский Союз.
Только мы покоряться не можем – поднялась вся великая Русь!
Кежмари изморозили лица лютой стужей в полях под Москвой,
Отстояли родную столицу, но погибли там каждый второй.
Те две тыщи сынов самых сильных цель держали в себе лишь одну:
Не срамить честь ангарцев и гибли, и спасли своей кровью страну.
Гнать врага до границы – и баста! До Берлина, Британских морей!
…Шли полки закалённых ангарцев, роты мужественных кежмарей.
И не год, а четыре ведь года шли в тяжелых, смертельных боях!
Нелегко достается свобода – кровью на разбитых губах.
Шел и я, добивая остатки – горизонт от разрывов померк.
Бил из пушки я в прусские танки, и по крепости их – Кенигсберг.
Надо взять неприступную крепость! Мимо нам на Берлин не пройти.
Показалось с овчинку нам небо, но другого нам нету пути.
Рвы и доты, заграды и форты, и бетонно-стальные быки,
И смотрели на нас грозно – гордо бронированные колпаки.
…И железо горело и камни, и пылал, словно факел, закат.
Тридцать тысяч орудий и танков били точно по целям и в ад.
И он сдался, и пал крепость – город! Мы вошли в него в дымной пыли.
Пела радость, но тесен был ворот он душил, как и слезы мои,
За победу высокая плата далеко от Отчизны, во мгле,
И шумел лес, и ветер все плакал по убитым на прусской земле.
Триста дней прошагали мы дымными верстами,
Потеряли в пути мы покой свой и сон.
Расчищал путь пехоте «огнем и колесами» мой противотанковый дивизион.
Мы в разведке. Округа пылала. Но победа уже наяву.
Ночью ранен я был под Пиллау – кровь стекала в сапог и в траву».
9 МАЯ
«Россия вновь стоит пред обелисками – тут, рядом и победа и беда.
Вокруг стоят с заплаканными лицами те, кто войну не видел никогда.
Стоим мы, поблекшие от старости и на исходе жизненный запас.
А сколько жить еще кому достанется, не знает до поры никто из нас.
Война тела (не души) исковеркала, оставила отметины навек,
Но их не отражает наше зеркало, а только дивный снег на голове.
Бывает, что слабость обнаружиться, покажется летучим белый пух –
Мы сохранили в душах наших мужество, и жив еще в сердцах высокий дух.
Но сколько наших, одиноких, мечется в пустых углах, заброшенных давно!
Не забывать спасителей Отечества – о, далеко не каждому дано!
Здесь молятся, иные, как на паперти, хотя под обелиском – никого!
Он, обелиск, – наш символ вечной Памяти инашей он Победы торжество.
Несем сюда мы боль свою безмерную,Вселенское величие и грусть.
Мы чтим погибших верность беспримерную – что это так, пред миром поклянусь.
Здесь часто вечерами ходят парочки, и помолчать приходит кто сюда…
Спокойно спите вы, друзья – товарищи! Мы вас не забываем никогда!»
В ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ
«Тянулась узкая долина — пристрелян длинный коридор.
Смотрел вниз оком ястребиным, как бастион, “господский двор”.
А там, в ручье, дугой неровной лежал пунктиром взвод солдат,
И головой, залитой кровью, уткнулся младший лейтенант.
Он вел солдат в тумане белом, чтоб не скосил их ураган,
Но юных, в новеньких шинелях, не скрыл предутренний туман.
Приказ предписывал им строго… Но крест несла им высота:
Пошли на крест, не веря в Бога, и всех распяли, как Христа.
И так внезапно их накрыло, что им не спрятать головы:
Один, второй, ломая крылья, на землю падали, мертвы.
Еще один живой во взводе! Но вдруг удар в туманной мгле —
Последний был подбит на взлете, и тихо стало на земле.
Дом смят был танковой лавиной. Взвод схоронили под крестом.
И молодых, святых, безвинных не оживит ни плач, ни стон.
И я там был, но чудом выжил — они погребены вдали…
Но мне все кажется, что слышу их голоса из-под земли».
ОДНОПОЛЧАНАМ
А. Сизых, В. Колпакову
«Война на запад отступала, а мы нестройно шли с причала
В свое солдатское начало – в военный городок.
Обмотки, звездочки, погоны, тверды ботинки, как подковы…
Готовил нас на фронт стрелковый тридцать четвертый полк.
В поту пилотки, гимнастерки под минометами потерты,
Минутный отдых у коптерки, тяжелый краткий сон.
В ботинки новые обули, одели — и на фронт, под пули.
Ушли в танкисты вы в июле. Я — в артдивизион.
Наш фронтовой путь — по чужбинам, по переправам, топям, минам;
Вы били немцев под Берлином, а я брал Кенигсберг.
Накрыли их девятым валом, а наша кровь на стяге алом,
И над Москвой салютовал нам победный фейерверк.
Ушли давно сороковые, друзья уходят боевые,
А мы, последние живые, все также на посту.
Живем, о прошлом не жалея, еще пожить мечту лелеем
И встретиться в день юбилея. В двухтысячном году».
ПОБЕДЕ
«Мы с тобой встречаемся, Победа, каждою секундой дорожа.
Счастлив я, что наша песнь не спета, только слез никак не удержать.
Времена ушли, остались крохи, лишь один вздох сделаем с тобой.
Друг без друга нам в разлуке плохо — общей мы повязаны судьбой.
А тебя встречают роем осы, хор визгливых, злобных голосов,
И плюют пигмеи и уродцы на твое прекрасное лицо.
Поредел наш полк, как после боя, и до смерти только два шага,
Гибнет наше братство фронтовое под ударом вечного врага.
И слабы сейчас мы, дышим еле, ходим мы, согнувшись до земли,
И все чаще не встаем с постели, но ведь мы Отечество спасли!
Не стереть твой облик человечный, пусть и далека теперь война.
Свет нести ты будешь бесконечно, как луна в ночи и как весна.
В этот день мы станем все богаче и, конечно, водочки нальем,
Выпьем за тебя (а как иначе?) И споем “В лесу прифронтовом”.
И живет надежда в нас, не тает: через год, по утренней росе
К нам придешь, желанная, святая, ты во всей седой своей красе!»
«ЖИВЁТ ОБЛИК РОДИНЫ С НАМИ…»
Кежемский район, образованный в 1927 году, ведёт свою историю с XVII века, когда наши предки стали осваивать Приангарье. Ведущую роль при этом играли северорусские переселенцы. Историки называют потомственое старожильческое население Приангарья «особой сибирской ветвью русского народа». История родной земли, история Кежмы, красота природы, ангарский характер, наши чувства и мысли отразились в стихах Алексея Фёдоровича Карнаухова, нашего любимого земляка.
МОЁ ПРИАНГАРЬЕ
«Уж не доплыть до берега родного… Я обращаю гаснущий свой взор –
Сквозь расстоянья, скован до озноба – на весь ангарский тлеющий простор.
Я, не кривя душой и не красуясь, вам говорю, иду я на покой.
Но перед тем, как навсегда усну я, всем на прощанье помашу рукой.
Мне повезло! Нет на судьбу обиды: я не погиб, лишь ранен на войне.
И за друзей, за умерших, убитых, я пожил на земле своей вдвойне.
Но впереди чуть светит мне фонарик. Почти вся жизнь с водою утекла…
Прими же в дар, родноеПриангарье мое собранье самых разных глав!
Тебе мои признанья и желанья, и боль ты и бальзама волшебство.
Прими, родной район, мое посланье – страницы жизни сына твоего!
Ты – колыбель моя, и няня, надежда, а нынче ты – больная голова.
Прими ты сборник мой, родная Кежма, прими мои стихи, пока жива!
Я шлю тебе поклон из дальней дали – твой дух ангарский все во мне живет.
Прими от сердца, мой народ-страдалец, стихи как завещание мое!»
ПРОЛОГ
(к поэме “Детство”)
«Мы родину себе не выбираем – с рожденьем окунаемся в нее.
История, судьба родного края – моя судьба и прошлое мое.
Мы в юности легки и беззаботны, лишь в зрелости и мудрости поре
Мы свято чтим и путь, и дух народный, и к прошлому относимся добрей.
От предков разделяют расстояния, и глубь веков скрывается во мгле.
Но знаю я, живут воспоминанья: мой корень здесь, в ангарской он земле.
Мой дед от тех, кто в времена лихие бежал сюда, бунтарский дух храня, –
В холодные, дремучие, глухие, далекие сибирские края.
Здесь окрылял простор, свобода, воля, могучая, шальная Ангара.
И мучили кровавые мозоли, морозы, комарье и мошкара.
Но шаг за шагом, не щадя здоровья, отвоевали землю у тайги,
Построили заимки и зимовья по островам и берегам реки.
Мой прапрапрадед Яков Корноухий (Лишенный уха – слишком был удал,
Земля чужая стала ему пухом) на все века фамилию нам дал.
А прадед мой Еким (почти незрячий, один пальмой медведя завалил),
Он передал характер свой горячий, на сотню лет нам прозвище влепил.
Мой дед Захар детиной был огромным, но ростом обделил своих внучат.
А дед Василий внуков своих кровных, кричи ты, заревись – не замечал.
Характер, независимый, свободный, мешал всем поколеньям Екимят.
Шли часто напролом и сумасбродно, и редко кто из них был “дипломат”.
Отстаивая честь и справедливость, показывали свой крутой норов.
Не лебезили и не шли на милость – бурлила в них во всех варначья кровь.
Недаром, старым миром недовольны, мои дядья дрались с ним кто как мог:
Один из них погиб, мой дядя Коля, погиб с Лазо, как пал Владивосток.
А самый старший, дядя Ваня Трубка (он партизан, как Карп — пути одни),
Жил долго, мудро, одиноко, трудно, всё помня Волочаевские дни.
Сергей в боях не дрался за свободу – он поднимал Советы, бедноту,
Честнейший человек, погиб как “враг народа” в том роковом 38 году.
Отец мой был великий работяга, стучал кузнец стемна и дотемна:
Покос – к сенокосилке больше тяга, жнитво – на жнейке согнута спина.
Горячий, быстрый и нетерпеливый, он был с детьми и взрослыми в ладу.
Его любили все за справедливость, неистощимый юмор, доброту.
А мать тиха, улыбчива, певуча, лицом бела, красива и чиста.
Нет ничего ее улыбки лучше, и вся она — святая простота!
Отец и мать — что может быть дороже? Они для нас и компас, и маяк.
Они всегда со мной в моей дороге, со мной и родословная моя».
ЗДЕСЬ Я РОДИЛСЯ
«Я родился и рос на далекой реке, на её самой северной длинной дуге,
Ты на карту смотри Красноярского края – там тайга и тайга без конца и без края.
Не достать ни столицу, ни Трансмагистраль, потому облака просекает дюраль.
Я родился в раздолье пространств и чудес: там, где сосны легко достают до небес,
Где весенние льды выползают на берег, где мороз в пятьдесят — это норма, не ересь.
Там, где люди душою и телом сильны, на войне и на пашне — опора страны.
Наши предки не скифы, и край наш не скит: в нас отвагу и песни внесли казаки,
Древнерусскую речь сохранили поморы – рыбаки с побережья студеного моря;
Нас учили охоте с пальмой тунгусы, наши нивы росли из лесной полосы.
Я родился и рос на великой реке, что волною смывала следы на песке,
С диким ревом мчалась, пробиваясь сквозь скалы, и вода закипала шампанским в бокале,
Но спускалась спокойна, легка, широка: на четыре версты раздалась здесь река.
Да, я здесь родился. Здесь я вольно дышу. О, родная земля, как тобой дорожу!
За травинку твою и за каждый твой атом я прошел по дорогам войны с автоматом.
Но судьба круто вдруг повернула весло, и стирается с карты родное село.
Виноват в том и я, что расплата близка: на меня навалиться готова тоска.
Нагоняют меня ее быстрые кони – каждый день, каждый час ухожу от погони,
А настигнет — стряхну силой разума с ног, но ее никогда не направлю в висок.
Я пришел прислониться к тебе. Я — с тобой, моя родина.
Можешь? — прости, успокой, сквозь тяжелый туман и дымы катастрофы
Проступает любимый, нетленный твой профиль.
Я принес покаянье тебе — мой черёд, а повинную голову меч не сечет.
Как все пусто и тихо вокруг — хоть беги… Вдруг послышались близкие чьи-то шаги,
Донеслась издалека старинная песня… я поверил: село возродится, воскреснет.
На морском или здесь, на речном берегу — мысль, как последний свой шанс, берегу».
РОДИНА
«Окончив школу, время обгоняя , спешите вы к далёким берегам,
А я же низко голову склоняю к родной земле, к ангарским берегам.
Здесь каждый шаг пропитан потом, кровью и каждый дом – история сама.
Томились в ссылке вестники «Авроры» , прошла грозой Гражданская война.
Ты посмотри, сынок, на эти здания – они стары, тем дороги вдвойне –
И говоря прощально «до свидания» , их не забудь в далёкой стороне.
От этих зданий и отца и деда с рассветом провожали на войну,
У этих зданий в первый день Победы палили из двухстволок в тишину.
Две тысячи бойцов, сынов района, ушли на фронт и, жизни не щадя,
Дрались там до последнего патрона , и тысяча их пала за тебя.
Суровый край – не праздное застолье. Не терпит он ни хлюпиков, ни мразь.
Ты знаешь, что ангарское раздолье рождало в людях мужество и страсть.
Тайга, морозы, закаляли волю, будили в человеке доброту,
Воспитывали в нём презренье к боли и тягу вековечную к труду.
Ты смотришь в далеко нетерпеливо . заманчиво блестит широкий путь.
В своей мечте томительно красивой , оставить место Кежме не забудь.
В ней ни проспектов, ни метро, ни парков, и нет в ней, кроме Школьной, площадей,
И грязь, и пыль, и холодно, и жарко, и лай собак, и ржанье лошадей.
Но есть в ней то, что Родиной зовётся, волнует нас, как первая капель,
Что поздней болью в сердце отзовётся, хоть уезжай за тридевять земель.
Село твоё уйдёт на дно морское, зальёт водой священые кресты,
Охваченный сыновнею тоскою не принесёшь печальные цветы.
Но пусть тоска не жжёт невыносимо: твоя любовь целебна и легка,
Пусть наливает мужеством и силой, и окрыляет светом маяка».
ТЕБЕ РОДИНА
«Осталась вдали от нас Кежма – не видно, гляди не гляди,
Но плачет она безутешно у самого сердца в груди.
И если придёшь на свидание, ты только увидишь закат,
Родного села увяданье, услышишь ты грозный набат.
Где дом наш стоял – ветер свищет, когда – то мы здесь родились,
А нынче вокруг пепелища, дымы поднимаются ввысь.
Исчезнут деревни и сёла – останутся лишь небеса:
Когда бы на то ваша воля, мы бы всё повернули назад.
Живёт облик родины с нами. Пусть нынче она далека,
О ней наша светлая память останется жить на века.
Так будем же веселы, братцы! Коль вместе – нас жизнь не томит.
Мы – гордое племя ангарцев, ничто нас не сможет сломить!
Прости меня ты, родина моя! Мы собрались в твою честь в этот вечер.
Мы от тебя вдали – одна семья. Да здравствует сегодняшняя встреча!»
ДО ВСТРЕЧИ
«Живёт облик родины с нами. Пусть нынче она далека,
О ней наша светлая память останется жить на века.
Всё было уютно и просто, легко нам дышалось вдали,
Как будто вдыхали мы воздух родной ангарской земли.
И смех был, и слёзы, и песни – высокой любви голоса.
Так нежностью ангел небесный растапливал наши сердца.
Разъедемся мы – не скучайте! Вы в сердце храните мечту:
Кто жив будет, вы повстречайтесь в две тысячи пятом году.
Уж гаснут прощальные свечи, призывные слышны гудки…
Друзья, до свиданья, до встречи, до встречи мои земляки!»
ЗДЕСЬ РОДИНА МОЯ
«Синеет даль лесов, колышется, маня…
Здесь край моих отцов, здесь родина моя!
Пускай мне скажут, пусть, земля моя бедна и, как когда – то Русь, убогая она –
Я брошу им в лицо обиды не тая: здесь край моих отцов, здесь родина моя.
Пускай не город, пусть, пускай тайга и даль – здесь тот же общий путь,
Здесь та же магистраль, здесь недра – океан, тайга – морская ширь,
Здесь каждый – Маггелан, здесь каждый – богатырь.
Синеет даль лесов, на тыщи вёрст гудит. Кровь дедов и отцов, кипит в моей груди.
В тайге здесь мать меня вскормила молоком, здесь детство по камням носилось босиком.
Здесь воздух так лучист, так первозданно свеж, так густ он и душист – бери горстями ешь.
Одетая в туман, стремительна, легка, несётся в океан красавица – река.
Синеет даль лесов, колышется, маня… здесь край моих отцов, здесь родина моя!»
МОЙ КРАЙ АНГАРСКИЙ
«Мой край ангарский, край удалый, ты распахнулся на века.
Тайга, как море, сопки, скалы, реки крутые берега.
Резвился в детстве здесь когда – то, здесь полюбил и возмужал.
В годину горькую солдатом за край родной я воевал.
В краю родном, не на чужбине: летят, как месяцы , года.
Мои виски присыпал иней, ты Ангара всё молода.
Мой край таёжный, необъятный, моя любовь, моя судьба.
Привольный, песенный, богатый. Люблю, люблю, люблю тебя!»
ОТЦЫ
Брату Анатолию
«О, смена поколений без конца! О них я часто думаю, поверь ты,
О дальних наших предках, об отцах, о памяти людской и о бессмертье.
Святое поколение отцов! Как это все недавно было!
Но никого не видно у крестов, давным-давно не плачут на могилах.
Святое поколение отцов! Не раз бывали голодны и босы:
На них и Волочаевка и Псков, на их плечах и первые колхозы.
Святое поколение отцов! Тяжелая военная судьбина:
Идти назад до волжских берегов, идти вперед до самого Берлина.
Святое поколение отцов! Охотники, жнецы и косари,
Работа до упаду, без часов, работа от зари и до зари.
Святое поколение отцов! Простая речь, певучая, густая,
С избытком тех ядреных слов, которые мужик изобретает.
Святое поколение отцов! По праздникам, нарядно-говорливым,
Певали, собирая всех певцов, протяжно, сладко и тоскливо.
И вдруг на бесконечные года ушли от нас, оставив изумленье…
Нет, не придет забвенье никогда моих отцов, святого поколенья!»
РОДНАЯ СТОРОНА
«Я стою над кручею, замер, не дыша: тишину я слушаю, шелест камыша.
В водах солнце плавится, в дымке берега… Ангара-красавица, ты мне дорога!
Вьется, льется весело, будто ручеек, наш ангарский, песенный чудо-говорок.
Ширь необозримая, синяя тайга… Родина любимая, ты мне дорога!
Издали доносятся голоса девчат, по реке разносятся, над тайгой з вучат.
Песня лебединая, вешний перезвон… Сторона родимая, я в тебя влюблен!»
НА РОДИНУ
«Снижался Як, прощаясь с облаками, шёл к Ангаре, спокойной, ледяной.
Мелькнула Куторея, Сенькин камень, вот Осетровик, вон — Сенной!
Все новые знакомые картины являлись мне, скрывались под крылом.
Родные все места неслись лавиной, мелькали островок за островком.
Красивы, как народные сказанья, пришедшие из глубины веков.
Какая музыка таится в их названьях —Малиновый, Лебяжий, Журавков!
Остались острова. Земля навстречу властно. И сладкая ко мне приходит грусть,
И сердце задыхается от счастья — не надышусь, не насмотрюсь.
Мой край родной! В тебе души не чаю! Ты навсегда в моей судьбе.
О, если бы ты знал, как я скучаю, как я тоскую по тебе!
Любимый край! Прости и дай мне руку! Целебный воздух твой я сладко пью.
В негаданной, немыслимой разлуке я песни лишь твои пою».
ОБЛАКА
«Плывут они, как паруса над Русью. Плывут, меняя цвет, издалека.
Но почему становится мне грустно, когда ветра уносят облака?
Летучая гряда, темнея, тает, последние лучи на ней блестят.
Как будто друг мой давний улетает и не вернется более назад.
И завтра облака, легки и зыбки, вновь поплывут на северо-восток —
Туда, где стужей скованы улыбки, туда, где затерялся мой исток.
Уплыли облака — и в небе пусто, и на земле один я остаюсь.
Вот почему становится мне грустно, когда я с облаками расстаюсь».
ПУРГА
«Гудит, беснуется пурга, всё замело.
Притихло, нежится в снегах мое село.
Скрипят антенны на ветру, шумит тайга.
Весь мир заполнили вокруг снега, снега.
Пускай потешится пурга, пускай пуржит —
Мое село стоит века – и пусть стоит.
Я ощущаю с ним всегда свое родство.
С ним вместе радость и беда – люблю его!»
УЛИЦА ДЕТСТВА
«Нет, никуда от нее мне не деться – всюду со мной она, улица детства.
Снится она мне зеленой оградой, старой уютной скамейкой под окнами,
И на всю улицу красным закатом, и облаками высокими.
Сколько здесь дуг пронеслось с бубенцами, сколько чирков прошагало да ичигов
Мимо домов с золотыми коньками и кружевных белопенных наличников!
Здесь, на Крестьянской, качался я в зыбке, улицей нашей шаги делал первые,
Бегал босым, наживал себе цыпки, как и друзья мои верные.
Шли мы с отцом в поле до солнцевсхода и возвращались усталыми затемно.
Трудный подъем и работа до пота были моим самым первым экзаменом.
Радости знала ты, улица: свадьбы, пляски, частушки, гулянья народные.
Знала и горе: лились слезы бабьи, плыли листки похоронные.
Черное небо, и каждый день за год. Сводки по радио – страшные вестники.
Улицей главной ушли вы на запад – где же теперь вы, друзья мои, с верстники?
Ты убегаешь все дальше и дальше, все на восток вдоль высокого берега.
Я потому в смерче огненном выжил – ты в меня, улица, верила.
Снова с тобой я, ты стала просторней, триста лет возраст, а не состарена.
Нынче ты носишь по праву, как орден, гордое имя Гагарина.
Милая родина, зоренька ясная, улица детства, Большая Крестьянская!»
ИСПОВЕДЬ
«Мне – 60, и я чего-то стою. Мне – 60, и чаще взгляд назад.
Мне – 60, и я перед чертою, с которой начинается закат.
Век разделен на молодость и старость, я где-то между ними, посреди,
Там, за спиною, молодость осталась, а старость ковыляет впереди.
Иду за ней и в грохоте, и в дыме – все дальше от божественного дня,
И нету сил остаться с молодыми, и нет охоты старость догонять.
Но не кляну судьбу, войной повитую, гляжу легко на тех и на других:
Пусть молодые зрелости завидуют, а старики – богатству чувств моих.
Где мудрости и молодости грани? Не стар, не молод, кто же я такой?
Из молодых, наверно, самый ранний, из стариков же – самый молодой.
Мы судим о других самозабвенно – я, поседев, не знаю: кто же я?
Толкуя запросто о всей Вселенной, мы все бессильны объяснить себя.
Я к людям шел с открытыми глазами, и в сталинские верил я слова.
Исхлестанная лютыми ветрами, моя засеребрилась голова.
То сам себе ослабишь повода, то оскорбят твое святых святее —
На людях мы краснеем от стыда, наедине с собою мы седеем.
Судьба меня обкатывала жестко: т рясла и колотила на ветру,
Чуть приласкав, изматывала в доску и стойкости учила и добру.
Нередко наделяла и почетом – я выглядел, как ангел, притворясь.
Тогда она по мне железной щеткой – лоскутьями с меня слетала грязь.
И все же не готовился к параду, транжирил ум и страсть по мелочам,
Где надо бы смолчать я резал правду, где надо бы кричать – а я молчал.
Но не умел и не ловчил нисколько: бывало, наступал опасный миг —
Идти бы мне дорогою окольной, а я, наивный, топал напрямик.
То тишь, то гладь, то вдруг какой-то казус, и на пути то ров, то западня…
Я жизнь свою прожил не по заказу, а как она сложилась у меня.
Теперь она, как спуск с горы крутой, и дальнозоркость удлиняет ночи.
Слабее видишь мир перед собой, а в прошлое острее взгляд и зорче.
Хватало в нём нюансов – не обижен. Лишь пережив немало, ты поймешь:
Свою ты жизнь никак не перепишешь и ни мгновенья в ней не зачеркнешь.
Ты видишь их, ты сам себе судья, но годы полетели водопадом,
И ничего исправить уж нельзя – об этом думать в молодости надо.
Ах, как нам хочется порою убрать все пятна, чистенькими стать!
Ты от людей их, может быть, и скроешь, но не стереть их и не отстирать…
Мне – 60, но это не заслуга, достоинство и честь не в сумме лет,
А в том, что ты даешь, оставишь людям, и что же ты посеял на земле.
Смотрю, как воды мчатся к Енисею – ничто не остановит их в веках.
Вот так и жизнь: коль я добро посеял – оно взойдет в моих у чениках.
Я жизнь люблю, тем более, что от жизни урона нет ни чувству, ни уму.
И потому иду я оптимистом к последнему пределу своему».
ЗАПАХИ РОДИНЫ
«Опять я на родине (сон начинается) … Встречает, волнуя, ветер с реки,
Кусты и цветы луговые качаются – летят и летят на меня лепестки.
И, кажется, слышу я запах смородины, и запахи трав, что во век не измять.
О, запахи детства! О, запахи родины! Вас даже в раю у меня не отнять.
Как будто иду я покосом некошеным, трава мне по плечи, цветы возле глаз,
Все эти луга мной когда-то исхожены, их запахом я наслаждался не раз.
В подарок пленительный запах черемухи, родимой сторонки мне ветер принес:
Ее аромат густо плавает в воздухе – никак не могу удержаться от слез.
Брожу босиком я по травам до вечера – не хочется мне возвращаться назад.
Цветы поклоняются тихо, доверчиво – какую-то тайну хотят рассказать.
Душой здесь и телом воспряну я заново, и песнею стал, и молюсь красоте.
Без запаха родины, нежного самого, как трудно мне петь в городской духоте.
И снова мне слышится запах смородины, и запахи трав, что вовек не измять.
О, запахи детства! О, запахи родины! Вас даже в раю у меня не отнять».
РОДНЫЕ ЗВУКИ
«Пятнадцать лет я в городе уже. Полузабыт былой уклад наш древний,
А сны мои на пятом этаже заполонились звуками деревни.
Бывает, спишь, лишь бы глаза смежить, шумит мой городок под светом лунным.
Но слышу я не шорох шин машин, а топот под копытами табунный.
То вижу сон: кладу сушняк на угли – огонь в железной печке не уйму.
Бушует трубно пламя в чудном гуле – уют душе и телу моему!
И голос петуха, встряхнув насест, домашний, деревенский наш от веку,
Провозглашает с полночи рассвет: “Ах, куд-куд-куд, вот-вот он! Ку-ка-реку!”
Не спится долго в поезде ночном, но слышу вдруг, сомкнув устало веки,
Не стук на стыке рельсовом, стальном, а скрип, как вскрик, расхристанной телеги.
А эта ночь не мне была дана, она без сна и деревенских звуков.
Как тяготит такая тишина, и ожиданье сна – такая мука!»
БЫЛА ДЕРЕВНЯ
«Над этим берегом давно ли кипела жизнь, звенела синь,
А нынче по державной воле стоит высокая полынь.
На месте уличного ряда след от ворот – чета столбов –
И, как воронки от снарядов, гнилые ямы погребов.
Ни “ку-ка-реку”, ни мычанья, ни воробьев, ни воронья,
И тишина необычайна – кладбищенская тишина.
А где народ, в труде неистов? Где работяги – мужики?
Где бабы с их гостеприимством, крепки, красивы и ловки?
С сумой бездомного изгоя ушло бродить житье – бытье,
Чтобы не лечь на дно “морское”, была деревня – нет ее.
Остались тлен, забытый предок, людей заветы, ремесло,
Как листья, сорванные с веток, по белу свету разнесло.
Те, не познавшие резона, и ни заветов, ни Христа,
Не слышат ропота и стона вверху, с высокого поста.
И вырубают, топят, травят, взрывают родину мою.
Все меньше травушки – муравы – стоим у бездны на краю.
Ужель потомкам – пепелище, всеобщий мор и гибель рек?
Скажи, безумный, что ты ищешь? Куда идешь ты, Человек?»
В МУЗЕЕ
«Я вхожу и кланяюсь музею, с трепетом в историю смотрю,
Наслаждаюсь родиной своею – искренно об этом говорю.
Сразу же захватывает царство давней и не давней старины…
Милые хранители богатства Кежемской заброшенной страны!
Я прошу, чтоб вы не охладели и не опускали рук и плеч:
Вам спасибо скажут, что сумели для потомков прошлое сберечь!»
ЗДРАВСТВУЙ, СТАРЫЙ ДОМ МОЙ!
«Здравствуй, старый дом мой, пятистенный, с темной невеселою резьбой!
Мы расстались, я уехал в степи, но держу ответ перед тобой.
Ты в окно сквозь веточек качанье шепчешь что-то глухо, невпопад,
Смотришь деликатно и печально, словно предо мною виноват.
Выгнулась, склонясь, береза спину, хлопает легонько по плечу:
– Что ж ты, посадил нас и покинул? В оправданье что-то лепечу.
Выхожу на наш высокий берег – там, внизу, река бежит звеня.
Остаюсь ей в дальней дали верен, но прошу ее: “Прости меня!”
Наш союз с тобою, край мой, вечен, не солгу тебе ни в запятой:
Каждый шаг мой, каждый миг просвечен строгостью твоей и добротой.
Родина! Ты сон мой и бессонье, счастье бесшабашное и стон.
Ты — моя недремлющая совесть, и моих напевов камертон».
КЕЖМАРЬ
«На Ангаре, в краю таёжном, в природе – матушке, как царь.
Отважный, мудрый и безбожный, живёт потомственный кежмарь.
С одной пальмою на медведя идёт он смело в глушь и гарь .
В воде студёной ставит сети – рыбак, охотник, наш кежмарь.
Ему милей не жаркий полдень, а обжигающий январь,
Ему тепло в крещенском холоде – таков с рождения кежмарь.
Даёт стране лес и пшеницу, пушнину и лесной янтарь.
Ему не спится, не сидится – не знает отдыха кежмарь.
Он рыцарь мужества и чести. Суров и твёрд, но не сухарь.
Гостеприимен, но без лести – таким и должен быть кежмарь.
Ему не чужды ни Есенин, ни Шостакович, ни Грабарь,
Он любит песни мир весенний – поэт в душе своей кежмарь.
Он о богатстве чувств и мыслей не раззвонит, как пономарь –
Без громких слов отдаст Отчизне всю жизнь потомственный кежмарь!»
ЗЕМЛЯ МОЯ
«Иду дорожкой полевой – в себя все запахи вбираю.
Земля моя! Живу тобой, хотя ты не обитель рая.
Пролиты тысячи потов, испытан «рай» душой и кожей,
И только, может быть, за то ты стала мне вдвойне дороже.
Босое детство жег мороз, на пашне зной — петлей на шее,
В семнадцать лет ушел в обоз, а восемнадцати — в траншеи.
Но вижу я и вдалеке: бывало радостей немало,
Когда бродил с ружьем в тайге, когда река меня ласкала,
Когда с литовкой шел в лугах – среди травы неопалимой
На конях в утренних лугах скакал по розовой долине.
Я помню «сабли» из лозы, «сраженья» наши, забегалки…
О как мне хочется босым промчаться улицей на палке!
Я вижу стаи облаков – на парусах плывут глубоко,
Стада пасущихся стогов у грани водного потока.
Я слышу клики лебедей, песнь петуха, коров мычанье,
Сторожний плеск ставных сетей, ручья прохладное журчанье.
Давно то детство замело, давно и юность отлетела —
Не забывается село, к нему душа не охладела.
Его не сбыть, не обменять, всегда со мной он и в изгнаньи.
Уносит к родине меня всяк раз волна воспоминаний.
Она — залетным молодцам ни благодатна, ни священна.
Для нас земля родная — храм, предмет труда и восхищенья.
На ней лежит беды печать – грозит развалинами храма.
Я не могу о ней молчать – она во мне сквозная рана…
Стою на поле. Солнце льет свет на дорожку полевую.
К земле склоняюсь и её я, как любимую, целую».
ВЕТОЧКА РЯБИНЫ
«День угасал. Чуть голубело небо, подернутое легонькою дымкой;
Покачивались тоненькие вязы, подсвеченные пламенем заката.
А за окном тянулась чья-то песня, шумела улица, играли дети.
В окно стучала веточка рябины, точь-в-точь такая же, как дома.
Но звуки те не трогали мой разум: я далеко был с мыслями моими –
По-старому за тридевять земель. Но это лишь в пространстве отдаленность,
Во времени – за три десятка лет, я улетел в год шестьдесят четвертый
И встретил там свой самый главный выпуск: Как будто молодой, черноволосый,
Вхожу я в класс весенний, выпускной, и скоро нам … нам предстоит расстаться.
И тут навзрыд заплакала рябина, в окно сильнее ветка застучала –
Так сильно, что позванивали стекла, и было мне так грустно и так сладко…
Внезапно я от тишины очнулся. Уж полночь. Запад в темной бездне,
А за окном по-прежнему стучала неясная мелодия – как сон.
Бесхитростная веточка рябины слагала песню о родимом крае.
И я вошел в него задолго до плотины, как входит, видно, всяк в ворота рая.
Так родились вот эти тридцать строк, и все другие, что в поэме будут».
ЖАРКИ
«Всё радует: и сосняки по склонам, и облака, плывущие вдали,
Долина Бабик в бархате зеленом, ключи между камней из-под земли,
И речка молодая, в клочьях пены, летящая стремглав со снежных круч
(Она с веселым шумом и кипеньем взяла Жарки в изящный полукруг).
Цветы, цветы в наряде изумрудном, фиалки, незабудки, васильки…
От разноцветья оторваться трудно, но все же странно: где в Жарках жарки?
Кто виноват? Туристы, экскурсанты – с охапками цветов наперевес?
Высаживались целые десанты – горючими слезами плакал лес.
…Жарок — бобыль в накидке ярко-красный, чуть приоткрытый для влюбленных глаз,
Насупив бровь, придирчиво, с опаской из-под руки рассматривает нас.
И мы проходим мимо осторожно, стараясь не обидеть – чур, не тронь!
И долго смотрим, отойдя в сторонку, на одинокий гаснущий огонь…»
РЕЧКА ЮКТОЛА
«Вот уже, как 30 лет видится мне сосенка, ельник, впадина в земле, как косая просека.
Помню устье: впереди звон стоял и ухало, крик старшого: “Заводи!” – так встречала Юктола.
Вверх! И каждая верста доставалась дорого: бечевой, и на шестах, и бродком, и волоком.
Где тут запад? Где восток? Всех ты нас запутала – круговертью мчит поток …
Ой, крута ты, Юктола!
И опять она звенит, вновь разноголосица! Рыба плещется в тени, тень куста полощется.
Разудала между скал, плесами, как с путана, и торопится в завал… Здравствуй, речка Юктола!
Ах, какие косяки ходят речкой дикою! Харюзы-жировики, как дельфины, прыгают.
Р-раз и два – над тетивой, полны дивной удали, с высоты – вниз головой – исчезают в Юктоле.
Как идут на поводу – желто-белогрудые, а на берег упадут – красно-изумрудные.
Речка катится в порог и кипит без устали. Миг – и скрылся поворот: вниз плывем по Юктоле.
Тишь. Коса и два следа, у палатки под боком, гладко стелится вода, в зеркале два облака…
Под корму скользило дно, тишина баюкала. Это было так давно! Как живешь ты, Юктола?»
СМЕРТЬ СОСНЫ
«Сбросив ватник, взяв топор в мозоли, он провел по острию ногтем –
Зазвенело лезвие от боли, отозвался леса тонкий стон.
А сосна стояла беспечально (Видно, снились неземные сны).
По стволу обухом постучал он, притоптал снежок вокруг сосны.
Всю ее, от пяты до макушки, снизу и доверху оглядел:
Вся, как луч, прямая, не разбужена, уходила в облачный предел
В полусонье, а стояла гордо, словно башня древнего кремля…
Он ударил в самый низ, над корнем, по затёку смолки у комля!
Снова поднял острую секиру, рубанул с оттяжкой в этот паз,
Вновь ударил в тонкий, узкий выруб, засверкала мелкая щепа.
Без осечки с правой бил и с левой, дерево расстреливал в упор…
Он нанес сосне удар последний и отбросил в сторону топор.
Но она стояла, в синь вонзаясь, и, казалось, все еще спала,
И дышала трепетно, не зная, что назад мгновенье умерла.
Незаметно кто-то с места сдвинул, т ронул хвою смертный ветерок,
Человека вымокшую спину мелкой снежной пылью заволок.
Хрустнула, дохнула гневом грозным, по всему по телу дрожь прошла,
Влет ломая сучья и подросты, развернулась навзничь и легла.
Тишина. Она лежит в тумане – сразу стала тоньше и длинней.
А вокруг нее с тоят в молчанье сосны, скорбно наклонясь над ней».
О СЕБЕ
«Ангара-река его вспоила, леса шум баюкал в тишине.
Еле стал ходить — скажи на милость! Конь качал младенца на спине.
Сколько бы не жил и где бы не был, ей, земле, завещан от отца.
Юный пахарь все ж мечтал о небе, каждый день молил о нем Творца.
А война! А он — солдат. И ранен. Роковое: “В небо — ни-ни-ни!”
Но у жизни есть другие грани — Альма-матер и была из них.
Университет и стал тем небом. Храм наук — и 40 лет урок.
О, как расставание нелепо! Вечная любовь совсем не слепо
Уверяет, что не вышел срок. 70 — в грусть и боль по Кежме.
Лекарь — город у Саянских гор. Если жажда жизни будет прежней,
То век долгий — это уговор!»
ЦЕРКОВЬ
«На крутом берегу, вровень дальним горам, возвышалась трехглавая церковь,
Как Василья Блаженного храм, (да простит мне Москва эту дерзость!)
Но легка! Стены те высоки и белы, облакам и ветрам всем открыла,
Словно в небо готова уплыть голубым кораблем белокрылым.
И плывут купола в золотых крапах звезд, а под ними — резные оконца.
Весь собор был пронизан насквозь проливными потоками солнца.
И видна, как маяк, церковь издалека: от Игренькова мыса, с излуки,
Всем, кому встречь бежала река, двадцать верст оставалось разлуки.
Им, кто парусом плыл или шел бечевой, доносилось сквозь сумрак зеленый:
Звал заблудшие души домой опечаленный звон отдаленный.
Перезвонам церковным внимал стар и мал,
В день обычный и в праздник престольный.
Мне казалось, что я понимал музыкальный язык колокольный.
Так за что комиссар, побросав нас, щенят, вырвал три языка злой десницей?
Но звенят, и звенят, и звенят (слышу) колокола на звоннице.
А с расстрелянной церковью я неразлучен: все живет в моей памяти, снах,
Как шедевр красоты, несозвучный той эпохе насилья и зла».
ОДА
(Кежемской средней школе)
«Любимая! Нет, слово не забыто, – не для того, чтобы тебе польстить:
Я признаюсь в любви к тебе открыто – моей груди ее не уместить!
Торжественная до сердцебиенья, ты ждешь гостей, не слыша их шагов.
Они, спеша, взлетают по ступеням, неся с собой дыхание цветов.
Клянусь тебе, мы, каждый, сердце вынем и за тебя и за твоих детей.
Учителя! Им вечно быть живыми немеркнущею памятью людей!
Страдалица! Все чаще стон от боли. Но есть минуты — ради них живи!
Мы все поймем, все перетерпим в школе лишь только за мгновения любви.
Выпускники вернутся в жизнь былую – ни придут, спустившись с высоты:
Тот сорванец одарит поцелуем, а друг его преподнесет цветы.
У нас в глазах, бывает, меркнет солнце, перед лицом униженной страны,
Но мы, живя надеждой, не сдаемся, – тебе сегодня, школа, нет цены!
О, чистая! На детстве пали флаги – его лихие ветры не щадят.
О доблестях, о подвигах, о славе уж не мечтают тысячи ребят.
Их идеал безвременьем разрушен, но и поныне просьба их одна,
Один сигнал: “Спасите наши души!” И только ты поднимешь их со дна.
Здесь познается азбука науки, здесь — в мастерских и в творческой тиши
Берут начало золотые руки, но нет ценнее золотой души.
О, светлая! Есть память у питомцев. И пусть твоя судьбина нелегка,
Тобою обогретые, как солнцем, они летят к тебе издалека.
Когда в вечерний час туман садится, три корпуса твои плывут вдали:
Как будто спят огромнейшие птицы, без парусов застыли корабли.
Но верится, ты песни не отпела, – ни пламя не возьмет, ни водопад:
Как птица Феникс, встанешь ты из пепла, поднимешься из вод, как Китеж-град.
О, мудрая! Ты встретишь правнучат: они придут к тебе, неугасимой;
Их голоса, как наши зазвучат в ином тысячелетьи с новой силой.
Мой правнук, это зная наперед, когда сентябрь зажжет заря косая,
Твоими коридорами пройдет, к моей безмолвной тени прикасаясь.
Для тех, кто устремлен в далекий путь, останься рулевым, как Ной в ковчеге!
Питая разум, ты началом будь высоких чувств — отныне и навеки!»
МОИМ ВЫПУСКНИКАМ
«Мои друзья, мои питомцы, здравствуйте! Я вашим приглашением согрет:
Нет для меня сегодня большей радости, чем наша встреча через двадцать лет.
И кровь моя свиданьем с вами вспенена — все ваши жизни взвесил на руках:
Прошли они от первого, осеннего, до майского, последнего звонка.
Вы были, как все дети мира, разными, — тут ни единой краски не сотрешь.
Я не скажу, что были все прекрасными, но каждый был по-своему хорош.
Окончив ученичество, довольные, разъехались, спеша, по всей стране.
Вернулись вы в родные стены школьные не все, как говорится, на коне.
Пусть эта встреча да поможет каждому сильнее стать, душевнее, добрей,
И заразит неистребимой жаждою — почаще собираться в круг друзей.
Чтоб после встречи вновь вернулась молодость, окрепла ваша дружба, и еще:
Чтоб горячо любилось и работалось и чтобы пелось тоже горячо.
Еще вино в бокалах будет пениться, назначьте встречу новую, друзья!
Быть может, время встречи и изменится, а место встречи изменить нельзя.
Куда б судьба всех вас ни заносила, вы помните и в ливень, и в метель:
Единственная Родина — Россия, а Кежемская школа — колыбель».
МОЯ АНГАРА
«Стою я молча у районной карты. Аортой потянулась Ангара.
И поднимаюсь от Коды до Каты, навстречу мне плоты и катера.
И возвращаюсь я назад от Каты, плыву вслед за потоками воды
По длинным плёсам через перекаты – спускаюсь я от Каты до Коды.
Какая ширь! А в ней мои истоки! Как будто слышу плеск и птичий гам,
И сердце, то взликует, то застонет, а родости с печалью попола».
АНГАРА
«Жить казак не сумеет без тихого Дона, Украинец тоскует вдали от Днепра,
И волжанин на Волге счастливей, чем дома, Но на свете нет рек, как моя Ангара.
Посмотрю на нее — в ней такое величье, поступь гордой царицы и юный задор,
И безмерная удаль, и нежность девичья, — от горячей волны затуманится взор.
Выйду утром к реке — от восторга застыну: или жизнь, или сказка, иль самообман. В час рассвета она принакрыла стремнину, как невеста в фату, нарядилась в туман.
Я беру эту чистую воду в ладони — и светлеет лицо, угасает печаль.
В этой капле воды небо звездное тонет, умываются скалы, таежная даль,
Мчит предо мною, и нет ей предела. Эту воду живую я пью не спеша:
Доброй силой тугой наливается тело, сердце бьется легко, молодеет душа».
АНГАРСКИЙ ВАЛЬС
«Вечер спустился над плесом, скрылись вдали острова,
Вспыхнул костер над утесом, луч его — как тетива.
Низко проносятся гуси, пенясь, бурля шивера…
Снова я, сын твой, вернулся, вновь я с тобой, Ангара!
Вот и опять в час заката вижу твои небеса,
Снова, как в детстве когда-то, слышу твои голоса.
Льются ангарские песни ночь напролет, до утра…
Много у нас рек чудесных – в сердце моем — Ангара.
Ты от заката пурпурна, грозны твои берега.
Или тиха, или бурна, ты мне всегда дорога.
Волны резвятся, как дети, брызги светлей серебра…
Ты всех прекрасней на свете, ты всех милей, Ангара!»
ПОСЛЕДНИЙ ЛУЧ
«Последний луч погас в прибрежных скалах, за синей дымкой скрылись катера,
А между скал всё билась и плескалась красавица Сибири – Ангара.
Тайга, тайга… Бескрайние просторы! Горит костёр рыбацкий вдалеке.
И всё кругом – и острова, и горы, и небеса – купаются в реке.
Истосковался я в разлуке долгой, меня ласкали разные ветра.
Я видел много рек – и Днепр, и Волгу, я жил тобой родная Ангара.
Мне не забыть вовек родного края, раздольных наших песен над рекой.
Люблю тебя, как сын, река родная: нет краше и милей реки другой».
«В НЁМ НАЧАЛА И ИСТОКИ…»
Когда мы слышим ангарские слова, знакомую интонацию, – наше сердце сразу отзывается, словно родина «окликнула» нас. Потому-то нам особенно дороги стихи Алексея Фёдоровича с «ангарским акцентом». Он бережно, по крупицам, собирал ангарский говор, драгоценный дар предков.
ЯЗЫК
«А милей всего на свете – овладевший с детства мной –
Мудрый, сочный, многоцветный наш простой язык родной.
Вырос я в крестьянской гуще: для меня всегда велик
Торопливый и певучий приангарский наш язык.
Но не тот, который скучный, не спряженья, падежи,
А живой, ядрёный, звучный – отражение души.
Образным народным словом наслаждаемся не зря:
Поговорок и пословиц – половина словаря.
Ах, какая речь густая! Не слова, а звень – цветы:
Будто жадными устами пьешь живую воду ты.
Наш язык – то ветер вольный, то старинный лук тугой.
Он и острый, с перцем, с солью, и лукавый, и прямой.
В разговор простая баба так ввернет свой оборот –
Хоть беги ты, хоть ты падай, или стой, открывши рот.
Как любила, как жалела сердцу милое дитя:
“Мой сердешный! Свет ты белый! Порошшина ты моя!”
Называла “мой касатик”, свою нежность не тая,
Тятя мой, сестрица, братец, или маменька моя.
Но уж если муж с загула, насолил или не мил:
“Ой, чтобы тебя раздуло! Ой, чтобы тя гром разбил!”
Все давно уж на работе, дочь-невеста крепко спит,
Ни кручины, не заботы… Мать сурово говорит:
– Ты, невеста, мало лыха, женихов-ту просвистишь.
Ты докуля будешь дрыхнуть, ты ково ли чо ли спишь?
А жених — куда уж лучше, этот парень низовской.
Уж такой-ту он бравушший, уж такой-ту он баской!
Спишь и спишь и всё те мало, отлежала все бока.
Оно кто, родимы мамы, за оказия така?
Ишшо врешь, така вилюча, думашь, что не видно мне,
Что ты крутишься, жалюча, как береста на огне?
Где ночесь бродила, где-ка? Жениха упустишь ты!
Ну, вставай-ка! Да не бегай, как савраска без узды.
Отвечает ей девица (и спросонья позеет):
– А куда мне торопиться? Не в порог, поди, несет.
Вижу с печи, из закутка, – дядя мой пришел с вином:
– Дай, сестрица, на закуску рыбки красненькой звено.
Маме пьяные постылы: – Нет закуски, хоть ты свой.
Веснусь рыбы дивно было, нынче нету головой…
– Ну ты скажешь! Плачь ты боле…
– Вишь, кадушка-то проста.
– Ну, дак чо? Неуж нисколя?
– Даже-даже. Ни хвоста.
(На войне родное слово часто слышалось во сне:
“Апросинь-ев-ев! А корову ты почилькяла ли, нет?”)
Школьный, самых строгих правил, местный слиток золотой,
Я в язык единый сплавлен — яркий, вечно молодой.
В детскую, живую пору он вошел и в плоть, и в кровь.
В нем и радость и опора, вдохновенье и любовь.
В нем — начала и истоки, без него не мыслю дня.
Как скажу без слов высоких о тебе, любовь моя?»
ПОКУЛЬ
В сибирском говоре “покуль” означает идти где, по какому пути.
«Просьба мамы, как забава: путь не длинен, не тяжел.
Прибежал внук к бабе: “Баба, я к тебе по куль пришел!”
Голос внука бодр и звучен, занял бабушкину куть:
— Я откуда знаю, внучек, где ты шел сюда, покуль?
— Баба, баб, не поняла ты: я по куль, по куль пришел!
— Что ты все одно заладил? Это ведь нехорошо…
— Да по куль я! Понимаешь?
Рассердилась уже та:
— Я почем, откуля знаю, ты покуля шел сюда?!
Закричал внук, чуть не плача:
— Я пришел к тебе по! куль! Маме куль! — уж плакать начал,
— Куль ей надо под муку!— Ах, по куль ты! Вот те, здравствуй!
Не придумаешь чудней… Так бы и сказал ты сразу, что по куль пришел ко мне!»
УТРО
По Никитину: на ангарском говоре.
«Дремлет чуткий камыш. Дрыхнут, болозе, все – ты идешь по траве одинехонек.
Куст заденешь плечом — лопатина в росе, люша люшей ползешь, весь мокрехонек.
Потянула верховка. Бадумба рябит. Пронеслися чирки, аж не верится.
Вон на изголове уж костришше дымит, и на сендухе бабы шшаперятся.
Бабы морды несут, в лодке стырят, ревут, а восток – от пылат, что те полымя.
Плишки солнышка ждут, на коровьем реву бабы чилькать коров в гребях поплыли.
Вот и солнце встает. Матерушшо глядит, эвон, бачко, из ельника выплыло.
На глухуМатеру и на лывы, поди, как из туеса золото вылило.
Едет пахарь с сохой. Все ругат, круговой: – «Надоела вся жизнь, напрокучила.
Поведи тя лешак, унеси боровой, ой, чтобы тя раздуло, распучило!
– И докуль будешь ныть и канючить ты, ляд? Принародно ишшо наипаче?
Ожабей! Жаба в рот тебе сядь! Уходи, уезжай на собачей!»
АНГАРСКИЙ ГОВОРОК
«Люблю язык свой! Нет ценней подарка, чем услыхать певучий говор наш.
Послушайте, как говорит ангарка, старинной речи кежемской верна…
Возле крылечка детская коляска, в неё глядится бабка, как в дуплё.
– Не спит, пестряк! – а в голосе-то ласка,
– Оно тут кто ли чо ли за валёж? Невестушка слегла. Сосить не стала…
Болет натодель. Жалко ее мне.
– Не бай! Ловконькя бабочка, баская. Мне глянется. Кака така уж с ней?
– Грудь остудила—осень ведь. Упрямы— ведь не оболокутся никовды!
Мне и самой не можется. Пью травы. Сколь ни лечуся – нету леготы!
А ко поделашь, с ним водиться нады — уж с челяденком будем сам? Мужик?..
Ой, девка, погляди-ка (вот досада): опеть дитё голехонькё лежит.
Я толькё те сказала: ты не бейся (он все толкует, даром что дитё), не выпрягайся, дитя, не кобенься… Он, своедумный, все свое ведет.
– Ну, суета. А счас лежит, как барин. Опрудился, поди? О-о, лыва? Вишь?
– Не совестно тебе: такой здоровый парень? Ну, чо, бакряк, нагрезил и молчишь? – Ага, заговорил! Чего лопочешь? Держать тебя, сердешный, нелегко –
Я вижу, что на ручки мои хочешь?!…
– Сколькё ему от роду-то?
– Сколькё? Семь месяцев! Малой ишшо, не ходит.
А стенку у коляски вышибат. У-у, отлевной!
– Он на кого находит?
– Он со шшеки на тятю пошибат. Но до чего смирённый и спокойный!
Не расклевишь ни вжись, не загнусит, и плачем не зайдется, мой малёный,
А если что неладно — закряхтит.
– Легко, кажись, с таким-ту вот водиться, а все ж таки жду не дождусь саму.
Лени-ка, мне, подруженька водицы – я парнишонка на руки возьму.
Одинова я чуть не уронила… Ой, свят дух! Ведь не знашь напереде…
– Он просит ись. Ковды его кормила? Ишь, ребятенок тянется к груде.
– Хоть поднаумила! Ох, эти внуки: лешшак их знат, когда давать, чего.
Кормить их нынче надо по науке, а я-то ко, я – никово!
Ведь я на чавканине подымалась, коровьей титьке – была у тя, бовать:
Сама рожком, поди-ка надсаждалась… – Да, тоже всяка всячина была.
– Была… А время-то прошло дивно… Чо дивоваться? Год наш не ланской,
А декуюсь, стара и незаживна, от обязделья с ним вот день-деньской.
Ну ты, варнак, и верно хочешь жабать. Давно, видно, пора тебе ням-ням.
Сейчас, родимый, кашу сварит баба. Пойдем домой, уж поздо, отемням.
Все недосуг, не время – не покоя: то стирка, то ребеночек, то куть.
Чаевничать бы надо нам с тобою, а нековды. Пока! Не обессудь!»
